15 Сентябрь, 2014
Зоя Богуславская. Биография и книги
Имя Зои Богуславской знакомо читателю давно — но сначала как историка искусства и литературного критика. Ее первая, театроведческая, книга вышла в Киеве в 1955 году, за ней последовали монографические работы о Леониде Леонове (1960) и Вере Пановой (1964). Ее перу принадлежат многие статьи о кино, театре, драматургии.
Профессиональная судьба 3. Богуславской складывалась, казалось бы, вполне удачно (была в свое время защищена и диссертация на соответствующую ученую степень — кандидата искусствоведения), но каких-то творческих потенций автора она, видимо, не удовлетворяла. С 1965 года, когда журнал «Знамя» опубликовал повесть «…И завтра», 3. Богуславская входит в художественную прозу, хотя и по сей день мы встречаем в периодической печати ее очерки и эссе, связанные с искусством.
В 1970 году в журнале «Юность» появляется повесть «Семьсот новыми». В 1972 году «Советским писателем» издан сборник ее прозы, названный по следующей повести — «Транзитом». В 1978 году в журнале «Новый мир» читатель познакомился с повестью «Защита»…
По страницам произведений 3. Богуславской щедро разбросаны приметы ее прежних занятий, а также постоянных интеллектуальных интересов людей ее круга (имея в виду науку, профессиональное творчество в широком смысле слова). В повести «Семьсот новыми» филолог-аспирант пытается разгадать один из самых «темных» биографических эпизодов истории русской литературы — дело по обвинению знаменитого драматурга Сухово-Кобылина в убийстве своей возлюбленной, француженки Луизы Симон-Деманш. Эта фабула явно «подсказана» изучением архива писателя (Сухово-Кобылину была посвящена известная статья 3. Богуславской в журнале «Театр»).
С наукой сопряжены и сюжеты других произведений автора. «…И завтра» рассказывает о талантливом физике, совершающем важное Открытие в ходе опасного эксперимента. В повести «Транзитом» известный профессор-невропатолог разрабатывает новую систему терапии психических заболеваний, возникающих ка той драматической грани, где «в разумное волевое начало вторгается неодолимое подсознание и крушит волю, тело, душу».
Главный герой «Защиты» — блестящий юрист, адвокат — тоже фактически проводит самостоятельное научное исследование каждого дела и, помимо чисто практической своей задачи, напряженно осмысливает теоретические проблемы правосознания и правовоспитания…
Развертывающиеся от повести к повести раздумья автора и его персонажей о главном смысле науки и искусства в наш стремительный, беспокойный век составляют некий идейно-эстетический «нерв» прозы Зои Богуславской.
«…И завтра» пунктирно фиксирует чуть ли не все вопросы, которые научно-технический прогресс возбудил в сознании общества: коллективность и индивидуальность научного творчества, отставание человеческой психики от колоссального роста научных знаний, необходимость кардинальной перестройки организационных основ науки, вероятное наступление — после физики — эры биологии, почти не прогнозируемые последствия власти человека над природой, наука и нравственность и т. д. и т. п. Однако главное, художественно закрепленное в повести — тема неутолимой жажды познания, толкающей героя на рискованный опыт.
В «Семьсот новыми» задачи науки видятся автору шире и, хочется сказать, гуманистичнее. На новой ступени обобщения в «па¬ре» с наукой фигурирует и искусство. Вполне эпизодический персонаж повести, писатель Василий Строганов, кажется, и введен сюда для того, чтобы сказать: «Человек станет психом, если не прервать эту головокружительную смену ритмов… Из жизни неумолимо уходит протяженность. Длительность чувства, устойчивость дружбы и верность женщины. Искусство — это всегда пространство, наращивание чего-то, а не смена». Ученый Николай Моржов пытается «примирить» оба способа познания общей гуманистической задачей: «Представь, что жизнь человечества — перекресток с бесконечным числом бегущих улиц и включенными светофорами: «Берегись», «Опасно», «Выбери». И с каждым годом все это неисчислимо увеличивается. Я думаю, мы, ученые, расставляем эти предупреждающие сигналы — вокруг человека, искусство — внутри него».
В повести «Транзитом» наука уже осознается в качестве силы, действующей «внутри» в не меньшей степени, чем «вокруг», а ученый выступает в роли «посредника» «между отдельными людьми и обществом», чья высшая миссия — «избавить человека от изолированности, отторженности и привести к гармонии», сделать так, чтобы люди могли «доживать до глубокой старости… в максимальном осуществлении самих себя».
Вызывают интерес своей «филологической» наблюдательностью многие страницы прозы 3. Богуславской, непосредственно посвященные литературе, хотя наблюдательность эта нередко выходит за пределы компетенции персонажей (за исключением, разумеется, героя «Семисот новыми» Кости Добровольского, профессионально живущего в истории литературы как в «настоящем времени» и проецирующего сюда, в настоящее, вопрос о соотношении биографии и творчества писателя, о «гении и злодействе»).
Возлюбленная физика Сергея Берестова, вчерашняя школьница Аня, так, например, воспринимает лирику: «Здесь чья-то далекая жизнь будто остановлена. Но пронзительная конкретность и горькая простота мгновения обманчивы. Это только кажется, что давнее и, может быть, забытое переживание поэта входит в тебя как сиюминутное… — Она улыбнулась. — Не позавидуешь их музам. Каково, должно быть, читать о себе потом, когда все уже прошло и нет отступления для лжи, придуманной сегодня. Но главное совсем не это. За строками и рифмами всегда оставалось еще что-то неизвестное, тревожное. Как самолеты, уходящие в свинцовое небо. Или музыка из чужого окна. Или голос, окликнувший кого-то в темноте…» А вот размышления Олега Муравина («Транзитом»), неожиданно открывшего для себя Бунина: «Помнится, больше всего его поразило, что рассказ о любви двоих, любви ответной, ошеломляюще смелой, не содержал ни слова любви… Почему же счастье, думал он, никогда не постигает само себя? Или постигает незначительно, несущественно, а не тем кардинальным, что толкало бы человека на защиту этого счастья, равную силе спасения от смерти, катастрофы или урагана… Олег читал рассказ за рассказом. А когда дошел до «Чистого понедельника», то понял еще одно. Сильное чувство не может выразить себя… Ни в словах, ни в поступках. Как будто молчание — единственная реальность истинно высоких переживаний. Бунин благодарил бога, что он дал ему возможность написать «Чистый понедельник». Что рассказ этот написался. Тихий, как молитва, как минута поминания усопших, как тишина после зачатия».
В этом, вложенном в чужие уста, «самовыражении» — одна из характерных особенностей прозы 3. Богуславской, ее субъективной манеры письма. Автор мыслит проблемами, движение идей привлекает его более, чем развитие характеров, объем «информации» подчас перехлестывает рамки образных решений.
В самом деле, о чем, например, «Семьсот новыми»? Разве только о трагической судьбе знаменитого драматурга? Или об осиротевшем подростке, распродающем бесценную дедовскую библиотеку, чтобы поставить памятник отцу? Или о любви его родителей, рассказанной в дневнике матери, который образует своего рода «повесть в повести»? Или о нескладном чудаке-филологе, гоняющемся за уникальной рукописью, а вместо того натыкающемся на обычное человеческое горе?
Информативная насыщенность бросается в глаза всюду. В повести «Транзитом» сразу два героя, с двумя параллельными линиями их жизни (которые продолжаются, переакцентируются в «Защите»), несколько любовных драм, «производственная» часть со специальными сведениями из области психиатрии, десятка страниц судебного процесса, не имеющего прямого отношения к сюжету, мелькание многих «проходных» фигур, словно бы случайно попадающих в поле зрения повествователя… В «Защите» — сложный узор двух судебных процессов, «вплетающихся» в личную жизнь персонажей, кипенье правовых проблем (закон как отвлечение от индивидуального; социально-психологическая подпочва преступления; мера гуманизма в наказании), выявление новых связей между работой юриста и врача и т. д.
Повести Зои Богуславской порой кажутся «конспектами» романов, отложенных на будущее. Когда адвокат Родион Сбруев, обращаясь к невидимым оппонентам, восклицает: «Между определениями «виновен — не виновен» располагается, дорогие мои, порой весь психологический спектр бытия» — это ведь и целая художественная программа, для осуществления которой в «малой форме» как будто бы недостает «пространства».
И точно так же задевает, будоражит читательский интерес лаконичная характеристика подследственного Никиты Рахманинова, требующая, вероятно, образной реализации иного масштаба: «Самое интересное — именно этот тип и как он удобно вмонтировался в нашу жизнь… Понимаешь, Рахманинов порожден неудовлетворенным спросом…» Публицистическая постановка проблемы в этих, как и в других случаях, в прозе 3. Богуславской нередко выглядит сильнее, нежели ее дальнейшая реалистическая разработка, но важность подобных постановок для самого движения литературного процесса очевидна.
Надо заметить, что сами информативные «излишества» в повестях 3. Богуславской увлекательны — автор умеет ввести любой материал, из какой бы области он ни был почерпнут, в круг своих размышлений, в идейно-эстетическую задачу данного произведения. Таковы, скажем, многочисленные описания повадок рыжих муравьев, изучение которых — своеобразное «хобби» Олега Муравина. Описания, поначалу кажущиеся самоцельными, но затем венчающиеся любопытными соображениями о коллективизме и одиночестве уже не в «муравьином», а человеческом сообществе. Или весь судебный процесс Рыбина, до поры до времени «выпирающий» из повести «Транзитом», а потом резко включенный в духовное состояние героя, в характеристику его миропонимания: «Олегу казались бестактными и вопросы судей, и показания свидетелей, словно подглядывающих в щель чужой жизни или подслушивающих у дверей. Его коробили ответы, которые всегда были неправдой, так как не могли вместить сложности ситуации, и потому даже искренние ответы не обнаруживали истину, а были только условным обозначением чего-то, что впоследствии подлежало оценке определенной статьей Уголовного кодекса». Стоит также вспомнить её отношение к теме голые знаменитости и звёзды на сайте ЗВЕЗДУЛИ.
Персонажи 3. Богуславской — умные люди, умные собеседники, и мы становимся свидетелями их споров, их раздумий с чувством не напрасно проведенного времени. Именно единый, объемлющий все реальное содержание этой прозы процесс работы человеческого сознания и открывает в калейдоскопе лиц и событий ее повестей, перенасыщающих художественный «раствор», некие замысловатые, сложные связи с общей авторской идеей.
Вместе с тем каждая вещь 3. Богуславской построена занимательно, остросюжетно; повествование целеустремленно развивается от завязки к финалу сквозь пеструю сумятицу «заснятых» с максимальной скоростью жизненных эпизодов…
Быть может, отчасти благодаря профессиональной осведомленности автора, произведения 3. Богуславской отражают многие характерные тенденции современного литературного процесса. Если бы на «карте» этого процесса понадобилось найти координаты ее прозы, мы обнаружили бы их на скрещении сразу нескольких дорог: «городской» бытовой повести, литературе о науке и ученых, «лирической прозы» с отчетливо выраженной интеллектуальной окраской.
Следует сказать, что дарование 3. Богуславской вообще по преимуществу лирическое (хотя циклическая композиция ее повестей, «передвижение» персонажей из одной вещи в другую намечают возможности достаточно широкой картины действительности, разных сфер жизни). Сквозь призму авторской субъективности преломлены и раздумья героев, и экспрессивная неожиданность их поступков, и их особое пребывание во времени, объясняющее всякого рода сдвиги и смещения, прихотливую ассоциативность повествования…
Читая повесть «…И завтра», легко заметить и то влияние, которое оказала на автора так называемая «молодая проза» конца 50-х — первой половины 60-х гг. — динамикой и лаконизмом повествовательных форм, обилием монологических и диалогических построений, сменой рассказчиков и точек зрения. Что же касается последующих произведений 3. Богуславской, то они существенно отошли от этого течения, обратившись к анализу духовных исканий современного интеллигента, с его трудностями, столкновениями, противоречиями, что закономерно привело и к определенным изменениям в художественном почерке писательницы.
Действие этих повестей разворачивается в плотной среде городского быта: клиники и студенческие аудитории; переулочки, в которых еще звучит эхо истории, и кабинеты ученых, где вершится история современная; здания аэропортов, с их разноязычной толпой, и залы судебных заседаний; кафе и зоомагазины; открытость городских набережных и замкнутые интерьеры городских квартир…
Об авторе, как и об одном из его персонажей, можно предположить, что он — «насквозь городской человек». Правда, вместе с эпизодами, рисующими, как профессор Муравин время от времени сбегает «из XX века» в деревянный «сруб на краю села», сулящий «парное молоко» и «полное уединение», в прозу 3. Богуславской неожиданно вторгаются элегические «пейзанские» интонации («Побыть наедине с лесом, с небом, запахом росы. В гулком пространстве — вечно прекрасного… Не раз он убеждался: когда ступаешь не по асфальту, а по земле, все идет иначе»). Однако как эстетика, так и вся проблематика этой прозы, порождены иным — здесь перед нами тот тип художественного мировосприятия, к которому вполне применима формула А. Вознесенского — «соловей асфальта».
Нередко городской быт достигает колористической густоты жанровых сценок, возникающих в повестях 3. Богуславской в весьма широком диапазоне, — стоит вспомнить, как описывается «сдача новой техники» в «…И завтра» («Для многих сторонних свидетелей… это — вроде премьеры в театре. Надеются встретить нужных людей, обделывают свои дела. «А ты, старина, все молодеешь?»), или атмосферу «мерзкого интима», возникающую вокруг некоей Софки, когда она пускает в ход «нестерпимый блеск» своей «мимики, походки, фраз» («Семьсот новыми»).
Отсюда же, из городской повседневности, черпает 3. Богуславская сравнения и метафоры, свидетельствующие о художественной «цепкости» авторского взгляда: «…Беседа журчит, как электробритва»; «От аэровокзала веяло праздником, карнавалом. Переодетые в англичанок, индусов, болгар пассажиры разыгрывали свою, полупонятную мне игру»; «…Петя-штурман, в модном галстуке паркетного цвета и штиблетах с замахом на замшу…»
Концентрация городского быта нигде, однако, не превращается в самоцельное бытописательство, в «бытовщинку», остановленная на полпути постоянным тяготением автора к надбытовому, обобщенному смыслу изображаемого, к художественной действенности деталей и подробностей, к лирической напряженности повествования, вовлекающего в себя широкие нравственные пласты жизни.
Первое впечатление от прозы 3. Богуславской, повторяю, именно калейдоскопичность, мозаика сцен, эпизодов, диалогов, ассоциаций, сменяющих друг друга с такой насыщенностью, что поначалу словно бы не остается возможности осмотреться, перевести дух. Потом движение замедляется благодаря нашему к нему привыканию, калейдоскопические узоры вырисовываются все более крупно. Мы начинаем различать в них центр, симметрию, основную и повторяющиеся линии, от которых постепенно отпадают всяческие орнаментальные кружева, украшения, «завитки». И тогда остается главное — вопрос, резко, заостренно сформулированный еще в повести «…И завтра»: «ради чего, собственно, стоит жить». Это ведь, по существу, непосредственно авторский текст, хотя и выдаваемый за несобственно-прямую речь одного из второстепенных персонажей: «Живет иной человек, думает — ничего нет важнее настроения начальства или импортного плаща. Достает, мучается. А то, ради чего стоит жить, оно иногда уходит сквозь пальцы. Уходит и не вернешь никакой ценой… Некоторые, например, живут ради детей. Во всем себе отказывают, всего себя лишают. А потом выросли дети, и им наплевать, лишал ты себя или не лишал… Или живут ради положения. Ходят в гости только к номенклатурным, ездят в закрытые санатории. Не разговаривают — высказываются… с оглядкой на текущий момент. Потом проходят годы — и начинают завидовать простым, веселым компаниям и разговорам по душам. А под старость где их найдешь, такие компании и разговоры, если смолоду не приучен?»…