10 Октябрь, 2014
Поэзия Михаила Зенкевича
О поэте живом, молодом по возрасту и еще «становящемся» не может быть, разумеется, окончательного суждения. Но если это такой поэт, который не только написал 2—3 удачных стихотворения, но сумел рассказать по своему и о своем — он безусловно подлежит рассмотрению; и такая оценка может стать полезной не только для его собственного будущего, но и для будущей истории русской поэзии.
Речь пойдет о Михаиле Зенкевиче, с именем которого соединены три книги: «Дикая Порфира» (СПБ, 1912), «Четырнадцать стихотворений» (там же, 1918) и «Пашня Танков» (Саратов, 1921); его стихотворения, между прочим, были приложены к двум «акмеистическим манифестам» в числе произведений других поэтов Аполлоновского содружества в 1913 году.
Есть поэты, которые только поют, есть такие, которые рисуют, колдуют, сходят с ума, опьяняют — и еще многие, многие. М. Зенкевич принадлежит к тем, которые остро видят — и потом хотят поведать об этом, беря те слова, которые как раз идут им на встречу, и ломая те, которые не покорны. Конкретный образ — вот в поэзии Зенкевича того периода самое главное.
Вячеслав Иванов, этот мудрый, но часто мудрящий оценщик, хорошо сказал про Зенкевича, что он «пленился материей и ею ужаснулся». Выше я сказал об остром зрении Зенкевича. Но да не сочтут его реалистом! Это зрение — мучительно острое. Его взор не видит зеленых, радостных, трепещущих покровов природы, оно — прожигает, прорезывает и «мясную багряницу», и толщу земных напластований, доходит до «состава частей земных» — и видит: минувшие геологические эпохи, страшные страницы «дней творенья». Поэт напоминает того уэллсовского «путешественника во времени», который на своей сложной и хрупкой машине пронесся не только в будущее, но и в прошедшее, и, может быть, утонул в безднах Мелового Моря. Он видит ящеров, которые по отмелям древних прибережий «проволокли громоздкие хвосты», он чует гул океанов, которые гудя, идут, притягиваемые «лунной мутью», он слышит «тяжкий грохот» песен металлов «поющих без устали о том, что они владык земли, как плесень, слизнут красным языком». Металлы, камни, воды, мясные ряды, в которых поэту «чудится, что в золотом эфире и нас, как мясо, вешают весы» — мир крепкой плоти, терпкой, сочной, цельной в своей полноте, как и в своем разложении, — вот что раскрывают пред нами стихи Зенкевича.
«Дикая Порфира» — это старинное выражение Боратынского, желавшего рассказать о последнем цветеньи природы, когда из нее исчезнут земные племена. Этим заглавием Зенкевич ставит себя (и совершенно правильно) в известное отношение к Боратынскому, но это не назовешь ученичеством. И эпиграф из Анненского свидетельствует о том, что некоторые стороны мира — преимущественно его манящая краса — будут восприняты в тонах этого поэта: у берегов заводей, «где солнце ищет берега, так упоительно застыли лилово-красные снега».
Нелепо было бы сравнивать стихи Зенкевича с «прикладной поэзией» Ломоносова или утверждать, что читатель бросит «стихотворную палеонтологию» (как это делалось!) Весь смысл «Дикой Порфиры» в том, что поэт иначе видеть не может.
«14 стихотворений» даны в несколько иной тональности. Правда некоторые мотивы вновь приходят (мамонт; аэроплан — «стальной птеродактель»; кровожадный тигр). Но окраска иная: на все лег тон «сафировый» (стр. 14, 17), «золотой» (стр. 9. 11, 21), больше ясных, чем мрачных топов. В одном месте («Купанье») поэт достигает на мгновенье пушкинской чистоты и прозрачности; но это не его лад. «14 стихотворений» свидетельствуют о непрекращающейся работе над собой и стихом. Такие пьесы как «Удавочка» (влияние рассказа о 7-ми повешанных?), «Тигр в цирке», «купанье», «Подсолнух поздний догорал…», «Россия» показывают, что поэт умеет взять иные струны, более нежные, более жуткие, более человеческие, чем прежде.
После трехлетнего перерыва — «Пашня Танков».
На 1-й же странице поэт говорит здесь об «упорстве, порывистости и гордости» «в неустанном искании». Ритм сломан, стихи разрифмованы, образы сдвинуты. Вместо массива «Дикой Порфиры», вместо ярких, светящихся красок «14-ти стихотворений» —черная линия извилистая, пунктир, многовидно и прихотливо изогнутый зигзаг. Вместо пения стиха — сухой треск. Много строк об аэропланах, о дредноутах, о технике, о войне, о «бронтозаврах танках». «Дрожащие, смотрите! Смотрите! Истлев и воскреснув в мертвой петле, на экране неба в сумасшедшем прицеле снарядом летящего цилиндра обстреливая солнечные недра, экспроприируя вечность, производит Негу амортизацию смерти…» Это выписанное место дает хорошее представление о стиле и образах всего сборника.
Думается, этот сборник — не достижение, и даже не этап. Это какой-то период лабораторной работы, запись, сданная в печать с непросохшими чернилами. Это — не вывих и, конечно, не выверт! Поэт вошел в какую-то новую среду, в новую атмосферу. Его взор непривык к ней, и грудь переносит ее пока с напряжением. Но мне кажется, что это только переход, за которым откроется новая творческая даль, что это — искус излома, который поэту надлежит преодолеть, чтобы стать снова глубоким, ясным и цельным, каким на мой взгляд, он рожден и предназначен остаться в русской литературе.
Д. Усов
