24 Октябрь, 2014
«Божий человек» Достоевского
Иван Карамазов, который, можно сказать, собаку съел во всякой чертовщине, называет Лизу Хохлакову «бесенком». 
Он со злобой комкает и выбрасывает ее записку, в которой этот четырнадцатилетний «бесенок» якобы предлагает стать его любовницей.
Не все обстоит благополучно и с реальностью Димитрия Карамазова, хотя Достоевский изо всех сил хлопочет, чтобы убедить нас в полной натуральности этого отставного армейского поручика. Но присмотришься поближе и видишь, что Митя ни в чем и нигде не ведет себя как реальный отставной поручик и вообще как натуральный человек. Эта его полная неестественность настолько бьет в глаза, что на нее даже указывает на суде простодушный немецкий доктор Герценштубе. По его словам, подсудимый плачет, когда надо смеяться, и смеется когда надо плакать. Правда, эту ненормальность реакций, Митя, по мнению доктора Геценштубе, разделяет с большинством русских людей. Но это как будто только лишний раз доказывает «фантастичность» русского человека вообще, о которой так часто и так охотно говорит Достоевский и в художественных и в публицистических своих писаниях. В залу суда Митя тоже входит неестественно, — не как живой человек, а скорее как заводной манекен. Он идет большими шагами, ни на кого не глядя, уперев глаза в какую то несуществующую, надо думать метафизическую точку. А ведь «ему следовало бы смотреть на своих судей, от которых зависит его участь», замечает вполне резонно недалекий «божий человек» Герценштубе.
Кстати и реальность этого «Божьего человека» тоже не внушает доверия. Добрый ограниченный немец со своей тупой методичностью явно изготовлен по трафарету. В нем конечно есть живые черты, роднящие его например с описанным в «Детстве и Отрочестве» Толстого, немецким дядькой Николеньки и Володи, Карлом Ивановичем. Но Карл Иванович — подлинный человек, а Герценштубе — трогательная карикатура. На этом примере особенно ярко видна разница между начинающим 24-х летним Толстым и находящимся в расцвете своей писательской силы, почти 60-ти летним Достоевским. У Толстого все нам близко, понятно и знакомо. Мы могли бы свободно сами жить в его романах, и при этом не почувствовали бы себя совершенно непрошенными гостями в этом Толстовском мире, так изумительно схожим с нашим собственным. Мы и к смешному и жалкому Карлу Ивановичу относимся не как к карикатурному немцу, а как к близкому домашнему человеку. Мы на него обижаемся как Николенька, и подтруниваем над ним как Николенька и жалеем его как Николенька. А вот «божий человек» Герценштубе — «какой-то там моравский брат или гернгутер» никогда не станет для нас близким домашним человеком, а навсегда останется трогательной и смешной карикатурой на немца. И когда Митя кричит ему на суде: «и теперь плачу немец, и теперь плачу, Божий ты человек» — этот растроганный крик предполагаемого отцеубийцы очень конечно эффектный литературный прием, но он не делает живым ни самого Митю, ни обласкавшего его в детстве Герценштубе.