14 Октябрь, 2014
Борис Пастернак. Загадочная приписка к письму 33-х писателей
Публично, в Колонном зале Дома союзов в Москве, с трибуны пленума правления Союза писателей, Пастернак был назван «врагом». И это было напечатано в газете. Тогда, в 1937 году, в разгар «ежовщины», это совершенно определенно указывало на неизбежность ареста. Поводов для ареста Пастернака у НКВД было более, чем достаточно, тем более, что тогда арестовывали и без всякого повода. В обвинении, предъявленном Пастернаку, могли фигурировать не только его речи, но и «связь с врагами народа», так как Пастернак тогда — единственный из всех московских писателей — продолжал поддерживать дружбу с исключенным из партии драматургом А. Афиногеновым, а также и «связь с заграницей», поскольку Пастернак имел родственников в Англии, переписывался со своими переводчиками и т. д. Причем допускал в переписке смелые выражения: так, недавно один из его зарубежных друзей показал мне письмо Пастернака, написанное им в 1933 году, — в нем говорится, что «жизнь у нас страшно трудная, и становится все труднее». (А ведь Сталин именно в это время сказал как раз обратное!) И, тем не менее, все Пастернаку сходило, как с гуся вода… Его не только не расстреляли, не сослали, — его даже ни разу не арестовывали! Почему!? Как это могло случиться?! Почему его не трогало НКВД?
Когда умерла Н. С. Аллилуева, газеты были полны писем и телеграмм с выражением сочувствия Сталину. Как водится, все эти «сочувствия» были организованы. Было организовано и письмо от советских писателей. Его подписали 33 человека, в том числе Б. Пильняк, М. Кольцов, С. Динамов, А. Селивановский, Л. Авербах, погибшие во время «ежовщины». Письмо пошлое и банальное, как все письма такого рода.
Бориса Пастернака в числе этих 33-х писателей не было. Но письмо приносили к нему на подпись, — он отказался его подписать. Доказательством этому может служить то, что непосредственно под письмом, напечатанным в «Литературной газете» от 17 ноября 1932 года, напечатана особая приписка Пастернака. Причем, приписка эта говорит о том, что Пастернак читал письмо 33-х писателей, но вместо того, чтобы поставить подпись, сделал приписку к письму. Вот она, поразительная в своей загадочности:
«Присоединяюсь к чувству товарищей. Накануне глубоко и упорно думал о Сталине; как художник — впервые. Утром прочел известие. Потрясен так, точно был рядом, жил и видел.
Борис Пастернак».
Что это означало, что Пастернак в ноябре 1932 года «глубоко и упорно думал о Сталине» — «как художник — впервые»? Что это значит: «как художник»? Как провидец? Как тайновидец? Который как бы «был рядом» в момент смерти Н. С. Аллилуевой — и «видел», как она умерла? Кто может поручиться, что у Сталина не пробежали мурашки по телу, когда он прочитал эти строки поэта? Кто может поручиться, что в Сталине не всколыхнулось в этот момент древнее восточное чувство, которое заставляет видеть в поэте «дервиша»? Вспомним, что говорил об этом Пушкин в «Путешествии в Арзрум»…
Не увидел ли тогда Сталин в Пастернаке такого «дервиша», который «стоит наравне с властелинами земли» и достоин «поклонения»? Если не поклонения, то, во всяком случае, защиты и покровительства…
Мих. Коряков
