11 Октябрь, 2014
Борис Пастернак и «ежовщина»
«Как Пастернаку удалось выжить при таком режиме? Как мог он жить и творить в течение сорока с лишним коммунистических лет? На этот вопрос в Москве отвечают легендами. Рассказывают, например, что Сталин любил читать стихи бессонными ночами и что он приказал, раз навсегда, не трогать Пастернака. Сталин дал согласие на то, чтобы книги Пастернака не печатались советскими издательствами и даже на то, чтобы Пастернака публично клеймили, как «буржуазного декадента, формалиста, человека, оторвавшегося от советской действительности». Но Сталин хотел, чтобы Пастернак оставался в живых. Эта легенда еще и поныне ходит в московских литературных кругах. Но сам поэт, когда его об этом спросили, ответил, что он ничего не знает о таком приказе Сталина. Напротив, известно, что Пастернак, по крайней мере, в течение двенадцати лет, жил под страхом смерти. Жил и писал «для себя», как он говорил тогда своим редким друзьям, которые осмеливались его навещать».
Так пишет в «Фигаро литтерэр» от 1 ноября 1958 года французский журналист Мишель Гордэ, ездивший в Россию в 1950-м, 56 -м и 57-м гг. Как Пастернаку удалось выжить во время «ежовщины»? Многие тогда погибли, причем более ловкие, верткие, скользкие. Борис Пастернак в 1937 году отказался подписать «Письмо советских писателей» с требованием расстрела Тухачевского — и его не тронули. Какой-нибудь Борис Пильняк подписал бы любое письмо по своей потрясающей беспринципности, и, тем не менее, он погиб. Что хранило Пастернака?
Прежде всего, Пастернак сам не берег себя. На протяжении многих лет он говорил то, что думал. Однажды было безоглядное, нерассуждающе смелое выступление Пастернака. То было вечером 16 декабря 1931 года в Доме Герцена в Москве. Шла «творческая дискуссия о поэзии». ВАПП, всесоюзная ассоциация пролетарских писателей, еще не была распущена, и на дискуссии выступали «вапповцы», почти все одетые «под Сталина» — в защитную полувоенную форму. В тот вечер выступал вапповский теоретик Иван Макарьев и, как водится, требовал от писателей перестройки, перековки, овладения методом диалектического материализма. Выступали и поэты, пытавшиеся отстаивать право на поэзию. Но все они говорили приглушенными голосами: Вера Инбер жаловалась на «невнимание к лирике», Паоло Яшвили обвинял «ЛЕФ», литературную группу, которую возглавлял Маяковский, в «дезориентирующем влиянии на поэтическую молодежь»… И только Пастернак сказал во весь голос то, что требовалось сказать. Высокий, худой, в темно-синем костюме, он прошел между рядами стульев, шагнул на кафедру, и, взявшись за «края пюпитра, остановился — вскинул удлиненную, точно задранную поводьями голову. Из его речи можно вспомнить такие слова: «Диктатура пролетариата не есть диктатура посредственности». Полностью та речь Пастернака никогда не была напечатана. В «Литературной газете» от 18 декабря 1931 года напечатана только одна цитата из этой речи. Вот она:
«Не все уничтожено революцией. Искусство оставлено живым, как самое загадочное и вечно существующее. Но у нас потому такая бестолочь, что на поэтов все время кричат: ’Это надо, то надо!’ Но прежде всего нужно говорить о том, что нужно самому поэту: время существует для человека, а не человек для времени».
Эту цитату из речи Пастернака, произнесенной в Доме Герцена 16 декабря 1931 года, приводит в своем отчете о дискуссии репортер «Литературной газеты» Д. Кальм. Он сопровождает ее таким курьезным замечанием: «Если бы кто-нибудь другой выступил с такими реакционными мыслями, его бы освистали. А Пастернаку аплодируют». Правда, в 1931 году еще не дошло до всеобщей чистки: пока что «чистили» деревню, вывозили «раскулаченных» в северную тундру и пески Туркестана. Но Пастернак и позже, даже во время «ежовщины», открыто говорил то, что у него лежало на душе, не думая о возможных последствиях.
Мих. Коряков
